Старшая сестра

Зина сидела за уроками. Антон с Изюмкой играли в мячик. Из кухни доносились отголоски мирного, весёлого разговора – это бабушка и Анна Кузьминична сидели там, пили чай, угощались куличом и вспоминали свою молодость. Карандаш отца шуршал по бумаге: отец готовился к докладу на производственном совещании.

Мирно и тихо было в квартире: смех и возня ребятишек не нарушали общей тишины, но придавали ей какую-то милую весёлость дружной семьи. А Зина, всё ещё взволнованная тем, что произошло с ней в школе, глядела в учебник и ничего не понимала. Она ждала, когда же отец спросит о её школьных делах, он ведь всегда теперь спрашивает об этом. Но отец, увлечённый своей работой, ни о чём не спрашивал.

– Папа,  – сказала Зина, чувствуя, что больше не может выдерживать этого молчания,  – меня сегодня хотели исключить из отряда…

У отца карандаш застыл в руке.

– За что же? Плохо работала?

– Нет, не за http://www.storekitchen.ru это… – Зина отрицательно покачала головой.  – За то, что я в церковь ходила…

– Ты – в церковь?  – удивился отец; ему показалось, что он ослышался.  – Как это – в церковь? Зачем?

– Бабушке… кулич святить…

Отец встал, резко отодвинул стул и, побледнев от гнева, молча направился в кухню.

Зина испугалась и замерла на своём стуле: она никогда ещё не видела отца таким гневным и страшным. Ребятишки хохотали, швыряя друг в друга мячиком. Но, почуяв что-то неладное, присмирели, поглядывая на Зину.

А в кухне мирная беседа была нарушена.

– Мать,  – голос отца был резкий и твёрдый, какой-то совсем незнакомый,  – пойдём-ка в комнату. Поговорим.

Отец, крупно шагая, вернулся в комнату. За ним, еле поспевая, вошла изумлённая и немного оробевшая бабушка.

– Слушай, мать, давай поговорим с тобой серьёзно и раз навсегда,  – обратился к бабушке отец, когда оба сели.  – Говорю это при детях, пусть слышат.

– Да чего дело-то касается, не пойму никак?  – сказала бабушка.  – Нешто опять не угодила?

– Дело касается вот чего… – Отец старался говорить спокойно, но это трудно ему давалось.  – Ты в бога веруешь, ну и веруй… Мы уже говорили с тобой об этом…

– А, вон что!  – перебила бабушка.  – Опять за бога взялись. Не запретишь!

– Веруй, пожалуйста! Молись!  – продолжал отец.  – Твоё дело. Мы никому молиться не запрещаем. Но ещё раз – в последний раз!  – предупреждаю: детей не трогай. Я коммунист. И дети мои станут коммунистами, если будут того достойны. А я хочу, чтобы они были достойны.

Бабушка всплеснула руками:

– Ах, батюшки, кровные! Ведь я же ей говорила: иди переулочком, чтобы никто не видел!

– А если бы никто не видел,  – сурово возразил отец,  – так она сам была бы обязана рассказать на отряде… А дело-то, мать, хуже, чем ты думаешь,  – продолжал он сурово.  – Ты её заставила изменить пионерской организации, ты её заставила изменить своему пионерскому слову, своему пионерскому торжественному обещанию. Какие слова она произносила, когда вступала в отряд? «…перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» Какое же это обещание, если пионер с красным галстуком на шее идёт в церковь и всякие обряды суеверия совершает? Если отступил от своих, то куда перешёл? К противникам перешёл. Сегодня уступил по слабости – в церковь сходил. А завтра может снова по слабости уступить – предателем Родины стать? ..

– Папа, что ты!  – прервала Зина и приподняла руку, словно защищаясь от удара.

– Да-да!  – сурово продолжал отец.  – А откуда же берутся предатели? Вот из таких людей они и берутся, которые не умеют твёрдыми быть, не умеют быть принципиальными. А какая же ты пионерка, если при первом же испытании и сдалась? И почему мне не сказала?

– Я не хотела тебя расстраивать… – прошептала Зина.

– А что же, я у тебя только подопечный? А разве я тебе помочь не смог бы? Ты, значит, и сильнее меня и умнее?